ЭПИТАФИЯ АНДРЕЮ М.

Да настанет апрель,
Да раздвинутся плиты могильные.
Пусть начнётся весна:
Череда непогод и потерь.
И покинет обитель любимую
Подозрительно ласковый зверь.

Да настанет апрель,
И за ним – пусть немного прихрамывая –
Забредёт тишина, заглушая собою капель.
И покинет пристанище милое
(Подозрительно тихо) метель.

Да настанет апрель.
Да восстанут все наши погибшие.
Пусть прибудут они в тишине.
А конечная цель – чтобы все,
Из-под каменной глыбы прибывшие,
Получили покой и постель.

Да настанет апрель.
Вслед за этим – пускай то же самое:
«Наши мёртвые нас не оставят в беде».
И без памяти нас не оставят.

Да настанет же новый апрель!


* * *

Всё, что случается тихо и без огласки,
Приводит к последствиям хуже взрыва ядерного оружия.
Если громко кричат – запомните, дети – значит, делать не будут
И усталый солдат устало поправляет каску.

Он давно зарубил на носу и не только,
Что война не заканчивается, а просто меняет форму. Но пока он
Пускает пустые боеголовки в сиротливые огороды,
Его города без оглядки на завтра сегодня уснут спокойно.

И он на своём языке напевает родные гимны,
Он давно уже понял: что случается тихо и без горделивой огласки,
Однажды либо спасёт всех нас, либо в конец уничтожит…
И усталый солдат устало поправит каску.

Но сегодня и он, и село, и поле, и город
Будут спокойно спать, ни о чём не жалея, но многое помня.
Он заправит ещё с десяток пустых головок снарядов,
И огонь прекратится, даже не начинаясь.

И весь мир сегодня уснёт спокойно.


* * *

Солнце взойдёт, и в разбитые окна
Трава зацветёт у разбитого дома.
Лежащим в земле, ожидающим солнца,
На свете осталось немного забавы.

И снова восстанет из пепла апрель,
И раненым зверем завоет за полем.
Пусть где-то вдали полыхает вертеп,
Мы заново жизнь отвоюем, отстроим.

И церковь с холма, и вертеп, и тем боле
Мы Бога! Мы Бога по новой отстроим.
И никогда не захлебнутся горем
Отныне наши города.



* * *

Не хочется одному – жить, страдать, умирать.
Не хочется в бездну тянуть тех, кто жив, страдает, умирает.
Зависнуть где-нибудь между. Страдания разделить,
А смерть пережить самому,
Запрятаться в угол без кого-то,
А кому-то отдать слезу.

Не хочется одному – видеть, слышать, тем более чувствовать.
Не хочется добивать тех, кто видит, слышит, чувствует.
Хочется поделить с одними острое зрение, слух,
А другим отдать все чувства,
Чтоб им было легче видеть,
Чтоб мне было легче слышать.
И лучше запоминать.

Память. Память делить не хочется. Но память делить – необходимость.
Память должна быть общей – иначе это не память.
Иначе - это нечто добровольное, режущее слух.
Добровольное не бывает деятельным,
Добровольное никуда не ведёт,
Ни к чему хорошему
И ничем хорошим не завершает
Ся,
Что в полной мере значит, вообще-то.
Завершить самого себя.


* * *

Они очень стремятся высказаться,
Но их слушать никто не станет.
Тёмный полдень, усталый танец,
И пластинка ещё играет.
И плевать, что никто не слышит,
Набубнят под носы и довольны.
Им талдычат стремиться выше,
Даже если под подоконником.
Даже если придавит флагом,
Красным или с белыми линиями,
Даже если протесты даром
Разбазаривают на финише.
Они очень стремятся высказаться.
Ваша правда, «ихняя» ложь.
Мне б из этого ужаса выкарабкаться
Да наткнуться б на нож.
Но так тихо под подоконником.
Тут спокойно - никто не бьёт.
Таких мыслей от ярых подпольников
«Там» никто никогда не ждёт.
И подпольники и подподоконники
Взялись за руки дружно, и в пляс.
Вы безвольные. Вы – поклонники.
«Там» никто и не слушал вас.


* * *

Идущие по улицам непременно напоминают
Больных, нищих, убогих и сирых.
Складывают себя в огромные чемоданы и говорят,
Что бежать для них – не ново. Гадают
О том, что будет, если всё же наступит осень
На горло. Снова болят
Засыпанные раны. Солью
Или рыхлым песком с пляжа.
А так ли это важно?
Каждый в этом огромном чемодане, своего рода,
Бумажный.
Я зарываюсь в каждый бесприютный закоулок в чулане –
неудачный черновой вариант.
Как и каждый в этом потрёпанном чемодане –
неотвеченный адресант.


* * *

Начинаясь так тихо, небрежно,
жизнь крутила в бараний рог.
Началась и закончилась между
вечной памяти этих строк.

Так печально меня ласкала,
так отчаянно прождала,
что, готовый разбиться о скалы,
мой корабль нашёл причал.

Якорь брошен и тихо в бухте.
Ходит по морю только тот,
кто пробитую пулями рухлядь
милым домом своим назовёт.

Жизнь бесследно покинула тело,
но на память оставит строку.
Чёрным мелом моряк по белому
написал и рассвет, и весну.

Начинаясь так тихо, небрежно,
жизнь скрутила в бараний рог.
Началась. И закончилась между
В вечной памяти этих строк.

Дети Донбасса

Война. Хроническая фаза.
Снаряды сыплются дождём.
В бомбоубежищах Донбасса
Взрослеют дети день за днём.

Заняв себя листом бумаги,
Держа в руках карандаши –
У них цветут в подвалах маки
И колосится поле ржи.

Ласкает солнышко макушки
Кудрявых, стройненьких берёз.
А толстобрюхие лягушки
Считают, квакая, стрекоз...

Дома над ними покорялись
Артиллеристскому огню.
И с каждым взрывом повторялось
На ушко мамино "люблю".

Они замёрзли и устали,
Подземной сыростью дыша.
В своей стране чужими стали...
Да только детская душа

Собой чиста, собой невинна.
И ей, пожалуй, не понять,
Как можно так вот, беспричинно,
Бомбить, сжигать и убивать.

Снаружи горький вкус обмана,
Стрельба, подобная хлысту.
А рядом братья, сёстры, мамы
И зов спасенья ко Христу.


Пробудись, Россия

Было всё тебе по силам,
Как бы жизнь не проверяла.
Отчего же ты, Россия,
Нынче хватку потеряла?

Тьма сгустилась на пороге.
В горн свирепым псам пропето.
Долго ты в своей берлоге
Будешь спать, не видя это?

Как же стыдно, до удушья.
Столько лет нещадно травят.
Может ждёшь, пока мест ружья
В дом тебе цевьём направят?

Ну-ка, встань! И с рёвом в горле
Покажи, кто здесь хозяин.
Чтоб попятилось отродье
До невиданных окраин!

Чтобы вид медвежьей силы
Их преследовал ночами!
Пробуди в себе Россию
С прежней славой за плечами!


Весна на «Азовстали»

Притих скворец, опять пугаясь взрыва.
Хоть май расцвёл, его не ловит взгляд.
Глотает смерть людей без перерыва
И день и ночь, нещадно, всех подряд.

Косым дождём снаряды захлестали,
Вскрывая норы подлого врага.
Который день мы бьём по "Азовстали"
Да так, что гарь впитали облака.

Да так, что глотку режет привкус серы,
А звон в ушах во веки не унять.
"В атаку, братья!" — крикнут офицеры, —
"И чтоб не смели нынче умирать!"

И мы идём, за метр цепляясь каждый,
В расход пуская весь боеприпас,
С одной простой мечтою, чтоб однажды
Вздохнул свободно наш родной Донбасс!


Между двух огней

Снова дед ноздря́ми втянет
Поутру горелый запах.
То с востока выстрел грянет,
То снаряд запустит запад.

Дед меж ними в серой зоне.
Осмотрев с пригорка веси,
На ближайшем терриконе
Знамя красное повесил.

Будто этим крикнул разом
И на русском и на мове,
Недвусмысленную фразу:
"Вы одной, ребята, крови!"

И побрёл обратно в сенцы,
Приподняв рубахи ворот.
Наблюдая с болью в сердце,
Как сцепились серп и молот.


Дорогами войны

По земле, где нет целых домов и мостов,
Мы идём в окружении чьих-то крестов.
Здесь с годами померк на табличках окрас,
Словно взгляды людей, не дождавшихся нас.

Вот парнишка лежит девятнадцати лет,
Годы жизни видны, фотография – нет.
Рядом с ним по бокам два убогих креста,
Слева мама, а справа... табличка пуста.

А на этой могиле, заросшей травой,
Улыбается с фото, совсем как живой,
Белокурый старик, сто морщинок на лбу,
Будто рад, что зашли на могилку к нему.

В те минуты и сам вспоминаешь отца...
Вновь могила и надпись: "Стоял до конца!"
Это брат наш погиб, выполняя приказ,
Жизнь отдав за меня, за тебя, за Донбасс!

Сердце вырваться хочет из крепкой груди,
Если взгляд, как нарочно, сумеет найти
Среди этих, кому-то угодных смертей,
Чуть заметные холмики павших детей.

В этот миг просыпается дикая злость,
Лезет к горлу, застряв поперёк, словно кость.
И за души детей про себя помолясь,
Мы шагаем вперёд сквозь метели и грязь

По земле, где нет целых домов и мостов,
Ощущая все взгляды сутулых крестов.
И, наверное, каждый подумал не раз:
Сколько Бог тех крестов приготовил для нас?


Священная битва

В лесах не отыщешь брусники с опятами,
Здесь выжжено всё от снарядов и мин.
Кто ж знал, что Победу весны сорок пятого
Добыть в этот раз нам придётся самим.

Изрыты окопами тихие просеки,
В пригорки корнями вросли блиндажи.
А рядом, в низине, виднеются носики
Тюльпанов*, готовых прорвать рубежи!

В землянках ночами, томясь от бессонницы,
Вновь пишут солдаты своим матерям
О том, что Россия врагам не поклонится,
Что смерть не указчица русским парням.

К груди прижимая нательные крестики,
Пойдут поутру штурмовать города.
Ах, только бы мамам слова "пропал без вести"
На почте прочесть не пришлось никогда.

В лесах не отыщешь брусники с опятами,
Здесь выжжено всё от снарядов и мин.
Но в битве священной с врагами заклятыми,
Как деды и прадеды, вновь Победим!

Молитва о бабе Зине

То ли чётки в руках, то ли бусы,
То ли шепот её, то ли крик,
Бабе Зине ноябрь улыбнулся,
Лучик света из тучи возник.

С новой силой под шарф проникая,
Обнимает ноябрь холодком,
И наотмашь - колючая капля,
И по нервам - убийственный гром.

Каждый день ощутимей предзимье,
И слышнее снарядов полёт…
Я тихонько шепну бабе Зине,
Пусть еще на земле поживёт.

Пусть погост, от войны ненасытный,
Простоит много лет без неё,
Пусть еще почитает молитвы
С бабой Зиной моё старичьё.

Пусть родные просторы ковыльи,
Словно бабий морщинистый лик,
Под окопы лопатой изрыли,
Превращая дорогу в тупик.

Оберегом, молитвой, крестом ли
Сохранить родниковую стынь…
Баба Зина поёт до истомы
Не убитую «Градом» Псалтирь.


Дом

1

Жилым домам не нужен эпатаж:
Блестит стекло, не тронуты пролёты,
Еще стоит шестнадцатый этаж,
Еще не замечаются прилёты.

И горизонт наполнен тишиной,
И в палисадах росяные травы,
Вдруг, ощущая ветер за спиной,
Дом принимает артобстрелы справа.

Внутри жилья - мертвецкий холодок
По людям пробежал и рухнул об пол,
Взорвался фронт, а проще – «передок»,
И в лифтовой рванули с места стропы.

Пожарищ дым, заброшенный блиндаж,
Стоит в дыму обугленная «хата»,
Уже горит шестнадцатый этаж,
И сыплют «Грады».

2

В моем окне гуляют сквозняки -
Влетели в стену две шальные пули.
Обстрелы, как и прежде, нелегки,
В который раз мы ночью не уснули.

Кресты на стеклах – от войны кресты,
В иконах стены, как иконостасы,
И приложив ко лбу свои персты,
Молюсь без сна за всю планету разом.

3

Над домом фосфор, словно кружева,
Грохочут пушки, слышен вой зениток,
Сшивая небо без иглы и ниток,
Спасаю дом, распоротый по швам.

Суровой нитью за стежком стежок
Я возвращаю вид первоначальный,
Но смотрят стены на меня печально,
Срывая шанс - пройти еще шажок.

И снова бой. И меркнет неба свет
Оберегаемый иконостасом,
Я в сотый раз кричу подобострастно,
Давая Богородице обет:
Да будет свет!
Да будет добрым свет.

4

А свет не добр. Исходят от огня
Горнило ада и горнило пекла,
Но вдруг в окне – святая! - не поблекла,
Иконка взглядом тронула меня.

5

Пора спасаться. Мой этаж седьмой,
А окна мне во след кричат молитвы,
Кричат, что Дому не уйти от битвы,
Не возвращалась чтобы я домой.
Но жуткий вой…
Нет, не зениток вой -
Стон материнский о сыночке милом,
Его спалило всех смертей горнило
И не вернуло к матери домой.
Да. Смертный бой.

6

Иконы мироточат не елей,
Сжигает порох ароматы миро.
Я – дочь Ивана или просто Ира,
Оставив на иконы всю квартиру,
Бегу от смерти в тишину полей.

7

И вот стою.
Одна.
Вокруг война.
Аэропорт и луг - в ковыльей плеши.
И чувствуя себя в войне воскресшей,
Вдруг понимаю: я и есть СТРАНА.

Глазницы дома на меня в упор
Глядят пустотами разбитых окон,
И я иду, врагу наперекор,
К себе домой, к родным своим истокам.

Таким народом крепкий Дом силён:
Его бомбят, а он стоит гранитом.
Он, словно сталь – победой закалён,
А ведь обычный и не знаменитый.

Он просто Дом. И он тепло хранит
Пусть без стены, ступеней и порога,
Я повторяю: этот дом – гранит,
Он не святой, и ты его потрогай.

Ты прикоснись рукой – хранят ли здесь
Тепло пелёнки в детской колыбели,
Где правят миром не война и месть,
А теплый взгляд, чтоб от него робели

И пули, и снаряды и враги,
И настежь миру открывались двери.
Ты, как Отчизну, Дом свой береги,
Ведь он в тебя несокрушимо верит.


А планета вертится

Неспешно уходит август, с собой забирая лето,
Всё чаще срывая листья с подветренной стороны,
Струится дымок небрежно отброшенной сигареты
И дворники убирают аллеи своей страны.

А по площадям гоняют веселые скейтбордисты,
Сбивая свои колени, и громко вопя на всех,
И так будет год за годом, пожалуй, еще лет триста,
Зарубками будут вехи, пусть даже не будет вех.

И только глядят с укором разбитых домов глазницы -
Они будут долго помнить набеги чумных вояк -
И верить, что мир вернется, и знать, что еще хранится
Иконка родных хозяев, порог и дверной косяк.

Неспешно сентябрь приходит, неся за собою морось,
Дожди и холодный ветер, надежду на бренный мир.
Планета спешит в предзимье - её не пугает скорость
И что ей до артналетов, и что до пустых квартир?


Окаменелость

Между телом и мозгом – страх остаться калекой,
Между мозгом и небом – жажда выжить в бою,
Вот такая мечта двадцать первого века,
Только я не мечтаю, – я от боли пою.

Тихий стон, как бельканто, улетел в атмосферу,
Голос сиплый на вдохе в горле спазмом застрял,
А сегодня был снег, в декабре самый первый,
Примеряя свой выход к седине января.

Между зимами – вёсны. Их так много осталось
Позади выживаний. Сколько будет потом?
И откуда взялась крыльев старых усталость,
И откуда возникла эта речь с матерком.

Я беру три октавы несусветного мата,
И кричу межреберью: постучи там, внутри!
Вижу, мимо меня проезжают солдаты,
Подхватив мою песню, как победный экстрим.

Мне осталась взамен мозговая атака,
Подреберье застыло, только лёгкий шумок
Покатил по земле и ушел без остатка,
За собой оставляя без домов городок.


Боль

Я боюсь тебя искать среди мёртвых,
Я кричу тебе, а голос не слышен,
И объятия мои распростерты
К дыму черному под куполом крыши.

Я ищу тебя, родной, и не вижу,
Только слышу, как дрожит лист фанеры,
А кровавые ручьи пятки лижут,
Рвутся струны и срываются нервы.

Я найду тебя и рядом присяду,
И от горя упадут мои крылья.
Не успели дать войне мы «присягу»,
Чтобы вместе нас с тобою закрыли.

Не могу тебя обнять-приголубить -
Нет тебя - остался только ботинок…
Знаешь, милый, ты сегодня не умер,
Ты рассыпался на сотни слезинок.


Зонт и форпост

Каждый в своей жизни к чему-то привязан. У каждого есть свой дом, магазин, автобусная остановка, своя больница. Калининская - это была моя больница. Услышав по сводкам, что ее обстреляли, хотелось словно прикрыть ее собой. Там ведь действительно - беспомощные люди. Мысленно я стояла на мосту и принимала прилёты…

Снова в волосах играет ветер -
капюшон накинуть недосуг,
сквер под фонарями будто светел,
будто тих, но вырвался из рук
старый зонт. Он был на всякий случай
взят, а вдруг сойдет дождем
не туман, - кусок холодной тучи,
кто с зонтом, - всегда предупрежден.

Только взрывы без предупреждений,
только смерть аллеями бредёт,
даты смерти, как и дни рождений
под косу охапками гребёт.

Зимний ветер дует своенравно:
всё ему резвиться да шалить,
а прилет, от Кальмиуса справа,
словно смерти тоненькая нить.

В волосах запуталась дождинка,
ей бы покатиться по виску…
и, оставшись в центре поединка,
я до ливня простоять рискну.

Ливень здесь свинцовый и горячий,
то косой, а то наоборот,
и волос под капюшон не спрячешь,
Я не цель, я - выстроенный дзот.

Я – форпост, мой зонт кровит и стонет,
дождь смывает этот кровоток,
если выражаться попристойней,
к бесам капюшон! Где мой платок?

Только не платок, а плат Покрова,
словно Богородицы рука,
прикоснулась к ране, - я здорова,
и жива Донецкая река.

Я упрямо до утра стояла,
прижимая зонт к своей груди,
и под звёздным мёрзла одеялом,
вглядываясь, что там, впереди.

А к утру, рассеяв все туманы,
Кальмиус вздохнул и онемел:
Зонт, как пёс, зализывал мне раны
И тихонько от тоски ржавел…